Она открывает глаза: Где я? Тусклый свет лениво выхватывает скудно обставленную комнату. Смотрит по сторонам – кругом массивные камни блеклого серого цвета. Стены, потолок, пол, - будто бы выдавали своего небогатого хозяина. Отсутствие окон смущало, но в душе Бергютт еще уповала на мысль, что находится в безопасности, что все это – лишь попытка предостеречь принцессу от смуты. Сейчас войдет кюна, объяснит необходимость подобной предусмотрительности, а также некоторой жестокости в отношении доверия Бергютт к внешнему миру, и еще, например, обоснует выбор помещения для пережидания беспокойства на улицах Столицы и, конечно, расскажет об иных странных обстоятельствах, при которых юная принцесса лежит тут, в пугающем и смущающем одиночестве. Ей хотелось отчетливо вспомнить те самые обстоятельства, но ни образы, ни логические связи в ее голове не складывались.

Она вспоминала молитвенную тишину в Богороще, терпкий северный ветер, ласкающий бледные щеки, вспоминала лицо Эльвара, что больше не звался беспечным, а был обреченным, приговоренным на несправедливый суд. Заполонившая Север тьма, отравляющая души патология иной веры, как иноземная болезнь, совращающая сердца и души людей, отвращала от единственно спасительного состояния – единодушия народа. Лишь сонаправленность, крепкая вера в истинных богов – стержень северных людей. Иллион вязнет в собственном несовершенстве, и в этом болоте, погруженном в бесконечный поток желания все изменить, единственный Север - Йотуннланд стойким маяком освещает путь исключительной надежды на спасение.

Ей не показались жестокими меры, принятые северянами в адрес диоссийцев. В глубине своего сердца и она взращивала цветок ненависти к тем, кто таким грязным методом погружает Йотуннланд в хаос. Ей казалось неправильной и несправедливой, почти даже бездушной подобная система предпринимаемых действий южных стран по захвату северных земель. Вся эта концепция навязчивой пропаганды чужой культуры была чуждой северным людям. Но, как оказалось, если долго убеждать чистую душу в том, что она запятнана, то та с радостью вымажет себя золой, ожидая решение, которое будет способствовать ее возвращению к предшествующему состоянию. Приплетая к подобным политическим играм колдовские чары, влияние стало слишком очевидным, особенно в Столице. Требовались действия, народ ждал защиты покровителя от назойливой диосской мошкары. За каждую отравленную душу Диосу заплатили цену Старые Боги. Но все это было лишь началом, прелюдией к наиболее масштабным и значимым событиям в истории иноверцев.

Лежать в безмолвном ожидании становилось все труднее. Бергютт начала подозревать, что вся эта окружающая атмосфера не принадлежит ее родовому замку, а больше напоминает подвальное помещение новых строений Фейрхольма. В частности, подобный камень закладывался в стены церквей, где сладкозвучные чародеи своими лестными речами совращают северян, давая ложные надежды, вселяя страх и трепет перед тем, кто и в подметки Старым Богам не годится. Она наблюдала, она видела, как были сорваны одежды, как была разрушена богомольня, как вознеслось победное пламя, предупреждающее и вводящее в платонический ужас неравнодушных. Словно кричало «Убирайтесь! Довольно!», и в сердце гулким эхом отзываясь, дарило благодарный трепет.

Дверь оказалась заперта. Бергютт прислонилась ухом к холодному дереву, стараясь услышать хоть что-нибудь. Но лишь редкие капли, разбивающиеся о камень, вторили ее вынужденному одиночеству. Она не кричала, не стала звать, приказывать и угрожать. Принцессе было страшно и невыносимо стыдно за свою беспечность. Наивная, такая наивная девочка, знающая об умыслах придворных служителей, доверилась судьбе, оставаясь в полном одиночестве в, как казалось, безопасном месте. Жизнь только начинает учить ее двойным стандартам: дружбе ради выгоды, браку по расчету и другим не самым приятным вещам с очень ценным опытом. Она только начинает вникать в ту самую правду, о которой говорят старшие фрейлины, пытаясь предупредить возможные ошибки и оградить от ненужных душевных терзаний, чувства вины и неправильного выбора. Но сейчас, когда она интуитивно понимает свое незавидное положение, ей не проходят в голову философские рассуждения, позволяющие оправдать свои легкомыслие и неосмотрительность.

Долгое время она стояла у двери, вслушиваясь в тишину, ходила кругами по комнате, правила свечи в подсвечниках, стараясь продлить им их восковую жизнь. Из огарков лепила новые свечи, распуская из подола платья нитки для фитиля. Ей казалось, что в полном мраке ей совершенно не останется во что верить. Постепенно наступающая темнота давила, свечи таяли так быстро, что она не успевала за ними. Большое количество воска застревало в профитках, что оказались несъемными. Это усложняло задачу и во многом не способствовало спокойствию. Все больше раздражаясь, погружаясь в панику, Бергютт принялась считать капли, звонко ударяющиеся о каменный пол за дверью ее укрытия. В густой темноте она едва нашла кровать. Легла. Прижав ноги к груди, крепко обняла их и тихо заплакала, роняя безмолвные слезы на успевшую пропахнуть сыростью подушку. Она хотела есть, хотела чувствовать себя менее тревожно, но контролировать не получалось. Как Бергютт заснула – она не помнила. Слезы катились на подушку до тех пор, пока силы совсем не оставили ее, и она не ушла в мир сновидений, где все стало более прозаично.

Проснувшись, принцесса обнаружила, что в подсвечниках вновь установлены свечи, комната больше не давит мраком. Значит, - во время сна кто-то заходил. Ей не причинили вред, стараясь не разбудить обслужили подсвечники. Значит, - это не категорические враги короны, иначе вряд ли бы она была до сих пор жива. Подобного рода забота показалась ей сомнительной радостью, но все же, в некоторой степени, ее это безусловно обрадовало.
Очень скоро Бергютт услышала шаги. Чем ближе они были к двери, тем отчетливее билось сердце, заставляя принцессу продумывать сценарии возможных событий. За короткий промежуток времени, она придумала порядка пяти вероятностей и просчитала их последствия. Сев на край кровати, она выпрямила спину, поправила волосы, облизнула пересохшие губы. Кто зайдет? Что «он» будет требовать? Или же это «она»? Кто позволил себе такую дерзость? И еще много вопросов роем копошились в ее голове. Но стоило двери распахнуться, короткий поворот головы, прямой взгляд, и лишь злость, вперемешку с установившейся ясностью мысли возымели над Бергютт свою власть. То была злость, не туманящая разум, не застилающая глаза жаждой мести или возмездия. Это была злость на себя за сдержанность в моменте разорения храма Диоса. Она сожалела о своем неравнодушии, о своем тряпичном сердце, доставшееся в наследство от матери. В другой раз северяне выжгут до тла даже землю, на которой возведут новые молельни. Но будет ли этот «другой» раз..

- Что Вы себе позволяете? – с легким надрывом в голосе начала она, - Немедленно, - затем Бергют уже выкрикнула, - Немедленно! Сию же секунду верните меня к моей матери! - Она встала и подошла ближе. Ее голос наполнился ненавистью, - Вы даже не представляете, епарх, какой мученической смертью во имя своего Диоса отойдет в иной мир раб ложной веры Луций Апулей!